В.М.Песков. В гостях у Сетона-Томпсона

В.М.Песков. В гостях у Сетона-Томпсона

У мальчишки, продававшего на окраине Санта-Фе дыни, мы спросили, как надо ехать в Ситон-Виладж. Мальчишка слышал об этой деревне, но, пожалуй, только то, что она где-то есть. На помощь пришли покупатели дынь. Они немножко поспорили по поводу места, где надо свернуть с дороги, и мы получили достаточно точный адрес.

Свернув в сосновый с прогалами лес, сразу поняли: деревня недалеко – шоссе кончалось сыпучей песчаной дорогой, и где-то за молодым сосняком кудахтала курица.

Деревня по облику походила на наши дачные поселения. Дома были в зелени и стояли один от другого на почтительном расстоянии.

Нам нужен был дом Ситона, и мы окликнули девушку, поливавшую деревца.

– О, это рядом… Оставьте машину, я провожу.

И вот он, дом на склоне холма, дом Сетон-Томпсона. (Мы говорим Сетон, американцы – Ситон.)

Воспоминания детства у многих связаны с книгами Сетон-Томпсона. Но одному из приехавших в Ситон-Виладж писатель был особенно дорог. И об этом, пожалуй, лучше всего сказать от лица одного человека.

В. Песков: Волнение, любопытство, воспоминания – все сразу нахлынуло, пока мы втроем подымались на холм. Это был дом дорогого для меня человека.

Выбежала черная собака и с дружелюбием, не подобающим встрече чужих людей, стала радостно бегать у ног. Во дворе за оградой послышался сторожевой лай другой собаки. Дверь дома была на замке. Такой оборот дела и огорчил и, пожалуй, обрадовал – было время привести чувства свои в порядок.

В 30-х годах тут, на поросших можжевельником и сосняками холмах, по соседству с индейскими хижинами прославленный человек – писатель, художник, натуралист – строил себе жилище. Сам начертил план постройки, сам выбирал бревна и камни, наравне с плотниками не выпускал из рук топора. Диковатое, неуютное место он выбрал, чтобы остаток дней прожить в природе, еще не растоптанной человеком.

В это время по другую сторону Земли, в селе под Воронежем, жил мальчишка. Мир для него там, где солнце садилось, кончался лесом, а там, где всходило, – степью. И самым интересным местом в этом мире были речушка, болотистые чаплыги, ольховый лесок, мокрый луг с желтыми трясогузками, куликами и чибисами. День в детстве велик, но и его не хватало, чтобы обегать это великое царство. Вечерами уже полусонному путешественнику мать, выговаривая за то, что бросил телка без присмотра, и за прорехи на только что сшитой рубахе, отпаривала сметаной цыпки. (Цыпки – для тех, кто не знает – это болезнь деревенских мальчишек: от постоянного лазания по болотам засохшая грязь на ногах мелко трескалась вместе с кожей.) Хорошее было время! И вот тогда чья-то умная, внимательная рука подложила девятилетнему «естествоиспытателю» книжку под названием «Животные герои».

Только теперь, имея уже седину, понимаешь, как важно вовремя бросить нужное зернышко в землю. За тридцать следующих лет я, пожалуй, не прочел книги более нужной, чем эта. В книге все было просто, понятно и очень близко. Голуби, кошка, лошади, волки, лиса, воробьи, мыши, собаки, синицы – все знакомое и в то же время новое, необычное. Картинки в книжке тоже были особенные. Они помещались на листах сбоку. Их было много: чьи-то следы, оброненные перья, потухший костер, волчьи глаза, двумя огоньками глядящие из темноты, какой-то цветок, избушка, вереница гусей, коровий череп, капкан… До сих пор в памяти эти рисунки, и я могу называть их один за другим. Читая книгу, я испытывал странное чувство, как будто все, что было в ней нарисовано и написано, я видел сам на нашей реке, в леске, в чаплыгах, на дворе. Книга мне представлялась сокровищем, которое над было класть под подушку. Я перечитывал е в третий, четвертый раз. Помню даже запах ее, запах долго лежавшей желтой бумаги пометками синим карандашом…

Позже по картинкам на широких полях я немедленно узнавал дорогие мне книги, разыскал и прочел все, что можно было найти. «Животные, которых я знал», «Из жизни гонимых», «Мустанг-иноходец», «Рольф в лесах», «Маленькие дикари». Я узнал, что писатель и художник всех этих книг – одно и то же лицо, Сетон-Томпсон. Я узнал также, герои книг – волки Тито, Лобо и Бланка, голубь Арно, лиса Домино, кролик Джек, собака Чинк, индеец Часка – были известны и дороги не только мне одному. Еще позже уже опытным глазом перечитывая Сетон-Томпсона, я почувствовал огромные знания и любовь человека к природе, необычайную достоверность в каждом слове и в каждом рисунке. Теперь стал интересовать сам автор. Я понял: за книгами стоит яркая, интересная жизнь. Навел справки в библиотеке нет ли чего-нибудь о Сетон-Томпсоне И вдруг старушка библиотекарь сказала: «Минутку», и вернулась с небольшой книжкой «Моя жизнь», – прочел я на обложке… Все тот же стиль – узкий набор, а на широких полях рисунки: избушка, волчьи следы, бегущий лось, паровоз, утонувший в снегах, всадник на лошади среди прерий…

Книгу я прочел за ночь, последние листы переворачивал уже при утреннем свете. Эта вторая встреча с Сетон-Томпсоном была серьезней, чем свидание в детстве. Важным было открытие: человек прожил счастливую жизнь потому, что неустанно трудился и делал любимое дело. Книга открывала глаза также на то, что почувствовать «свое назначение» и потом ему следовать очень непросто. Жизнь – непрерывный экзамен, она не щадит отступивших и оступившихся. Но упорство, вера и мужество без награды не остаются. Я тогда был в состоянии, которое многие испытали: школа окончена, но сделано несколько явно неверных шагов. Что дальше? Книга меня поддержала. Книга способна поддержать каждого, кто ее прочитает. Это тот самый случай, когда жизнь человека служит уроком. Мне в этой жизни многое было близким. Большая часть книги посвящалась детству и юности, озаренным одной большой страстью – любовью к природе. Временами казалось: это все написано о тебе, настолько похожи были впечатления и переживания детства, неуверенность и сомнения юности. Эрнест Сетон-Томпсон стал для меня дорогим человеком.

Перед поездкой в Америку я вновь внимательно прочитал его книгу. Последняя точка в ней поставлена в 1940 году. Умер Сетон-Томпсон шесть лет спустя.

Дом на замке… Наша милая провожатая, узнав, откуда приехали гости, обежала соседей и вернулась с уверенностью: хозяева далеко не уехали, скорее всего отправились в Санта-Фе, в магазины.

Решаем ждать и первые наши вопросы задаем провожатой. Молодой женщине с волосами Марины Влади очень хочется нам помочь. Она окликнула мужа – вдвоем легче припомнить все, что известно об этом доме. К сожалению, знают они немного. В доме с семьей живет дочь Сетон-Томпсона. Это и все. Недостаток информации восполняется похвалою писателю.

– Вы правильно сделали, что заехали. Это был замечательный человек, прекрасный писатель.

– Мы счастливы: наш дом оказался вот рядом… – добавляет молодой бородатый муж.

Они филологи. После университета в Калифорнии нашли тут работу. С филологов спрос соответственный – пытаемся расспросить о писателе. Но в этом месте идущий на всех парусах разговор вдруг садится на мель – филологи не читали Сетон-Томпсона.

– Ни одной книжки?

– Ни одной, – простодушно сознается жена.

Муж для приличия пытается что-нибудь вспомнить, но тоже капитулирует.

Лучше всего в такой ситуации пошутить, что и делаем. Однако сюрприз не маленький. Конечно, в тесной программе университета места Сетон-Томпсону могло не хватить. Но ведь было и детство. Наконец, жить рядом с домом «знаменитого, очень известного» и не заглянуть в этот дом, не раскрыть хотя бы раз книгу… Минут на пятнадцать двое русских превращаются в гидов по творчеству Сетон-Томпсона.

В сопровождении добродушной черной собаки и под неистовый лай другого пса во дворе обходим дом… Всякий дом расскажет кое-что о хозяине. Тут же случай особый. Человек не просто въехал в кем-то построенное жилище. На этом месте горел костер возглавляемой Сетон-Томпсоном экспедиции. И чем-то пленили много видавшего путешественника эти холмы.

Дом вышел довольно обширный, похожий на азиатский – с плоской крышей и длинным, из необтесанных бревен крыльцом на сваях. Какой-либо стиль в этом жилище, обнесенном на манер построек Хивы глиняным дувалом, усмотреть трудно. Хозяин, как видно, особо старался, чтобы жилье как можно дальше ушло от привычных стандартов: камень и выпирающие из него бревна. Дань традиции – только колеса у входа. Все остальное привнесено сюда вкусом и образом жизни хозяина. Окно большое и рядом совсем крошечное, глядящее из каменной кладки, как амбразура. На окнах наличники из темно-коричневых досок с резьбою. Резьба – силуэты индейцев – ярко раскрашена. Крыльцо заставлено деревянными, индейской работы фигурками каких-то божков, пучеглазых людей и ярко-красных сердитых медведей.

Сетон-Томпсон этот свой дом называл замком. Можно представить, как он впервые зажег в камине дрова. И как в 1946 году дом потерял главного жильца и строителя.

Дом сейчас явно жилой – на окнах опрятные занавески и много цветов. Возле куста шиповника, льнущего к камню, на веревке синим флажком трепыхается детская рубашонка…

Четыре часа ожидания. Наши опекуны-филологи съездили на «пикапчике» в Санта-Фе – «может быть, хозяева все-таки в магазинах?» – но вернулись ни с чем.

Мы уже приготовились бросить прощальный взгляд на усадьбу, как вдруг к дому подъехал запыленный, вишневого цвета «фольксваген». Из машины высыпал целый десант: мужчина, женщина и четверо ребятишек – «бледнолицые» мальчик и девочка и двое индейцев, тоже мальчик и девочка. Взгляды настороженные: что делают незнакомые люди у дома?.. Через минуту все объяснилось, и вот мы уже помогаем выгружать чемоданы.

На пороге хозяйка делает знак.

– Давайте сразу же на минутку присядем… Удивительный день! Гости… Мой день рождения… И первый день Шерри… Дочка, иди ко мне.

Выясняется: семья ездила в детский приют города Фармингтона. Семилетнюю индианку Шерри удочерили. И она, так же как двое гостей, первый раз видит дом, в котором ей предстоит теперь жить.

Позже, когда суматоха приезда поулеглась и мы как следует познакомились, был сделан семейный снимок. Рассматривая его сейчас, легче всего представить радушно принявших нас людей. Вот в середине Ди Барбара, хозяйка дома, приемная дочь Сетон-Томпсона. Она была в возрасте Шерри, когда ее вот так же, в полдень, привезли в этот дом. В беседе вскользь Ди нам сказала, что у отца есть и родная дочь, но она живет в другом месте… На фотографии хозяйка дома вышла слегка запыхавшейся – она прибегала с кухни, где в это время что-то могло подгореть.

Справа на фотографии Дейл Барбара, муж дочери Сетон-Томпсона, отец ребятишек. По-английски немногословный, деловой и приветливый, он показал нам все закоулки дома и сводил в сосняки, где стоит похожая на очень большую юрту «школа индейской мудрости». Стены школы расписаны сценами жизни индейцев. Посредине на земляном полу – обложенное камнями пепелище костра.

– Сетон-Томпсон подолгу сиживал тут индейцами. – Дейл показал, как сидели тут у огня, прислонившись спиной к стене. – Разговоры шли о ремеслах, охоте, обычаях. Росписи сделал художник-индеец. Сетон-Томпсон его поддерживал, возил с собой с Вашингтон и Нью-Йорк… Недавно умер последний индеец – друг Сетон-Томпсона. Знал ли Дейл своего знаменитого тестя? – Нет, только по книгам, по снимкам, по вещам, которые нас окружают.

Ребятишки на снимке – внуки Сетон-Томпсона. Вчера их было трое. Теперь четверо. Старший, двенадцатилетний Даниэль стоит посредине. На лице его нетерпение. Еще бы, за соседним домом идет игра в баскетбол. Даниэль знаком уже с географией – «Советский Союз – это очень большая страна», – вставил он слово в застольной беседе.

Джулии, сестре Даниэля, одиннадцать лет. Полная осведомленность в делах, связанных с кухней. Помощница матери и опекун младших по возрасту. Девочка оказалась и понятливым режиссером, когда я захотел поснимать ребятишек во время игры с огромным породистым сенбернаром.

Майк – младший в семье. Необычайно живой и красивый мальчишка. Баловень и проказник. На сенбернара он садился верхом, вполне понимая, что выглядит очень эффектно. Индейцы, родители мальчика, погибли, когда ему было несколько месяцев. Сейчас Майку шесть лет.

И наконец, Шерри. Она стоит с краю. Заметно: непринужденности братьев и старшей сестры у девочки нет – рука с растопыренной пятерней прижата к ноге, на лице напряжение. Вчера еще Шерри была в приюте. И все-таки, наблюдая, как девочка-индианка весело бегает по двору, как уверенно и спокойно держится за столом, никто бы не догадался, что эта веточка только сегодня привита к древу семьи.

Мы не расспрашивали, при каких обстоятельствах сам Сетон-Томпсон удочерил девочку по имени Ди. Не спрашивали, почему Ди, а не родная дочь осталась жить в доме. И эти двое детей-индейцев… Можно было только догадываться: дух Сетон-Томпсона, стиль и смысл его жизни под этой крышей оберегаются. И первый хозяин дома наверняка бы порадовался, наблюдая беготню Майка и веселую болтовню на скамейке Шерри и Джулии.

Таковы жильцы дома, а теперь как следует оглядимся… Большая комната, полная книг и картин. Рояль в стороне. Кресло возле стола с резным приветствием: «Добро пожаловать, мои друзья!» В этом кресле сидели именитые гости – художники, писатели и ученые, приезжавшие в Ситон-Виладж. Но чаще в креслах сидели индейцы. Они жили тут на холмах, и двери дома были для них открыты в любые часы. На стенке свидетельство встреч – накидка из перьев индейца-воина. Ди надевает этот убор, позволяет его примерить и нам, объясняет значение сложного сочетания орлиных перьев, вышивки бисером и оторочки из горностаевых шкурок. Подобно нынешним орденам и армейским знакам отличия, накидка индейца давала встречному полное представление: с кем он имеет дело, ловок ли, отмечен ли знаком вождя? Сетон-Томпсон был у индейцев полным кавалером всех высших отличий и званий. Любой охотник из местного племени, увидев его убор, сразу бы это понял. Сетон-Томпсон гордился подобным признанием не менее, чем признанием его писательских и ученых заслуг. У него было даже индейское имя, для «бледнолицего» несколько мрачноватое, – Черный Волк. Но зная, как высоко в иерархии обитателей леса ставят индейцы волка, не удивляешься выбору имени. К тому же волк – любимый герой в творчестве Сетон-Томпсона. Письма индейцам и друзьям на Восток Сетон-Томпсон иногда не подписывал, а рисовал след волка – это и означало подпись. И было это не игрою в индейцев, не чудачеством пожилого уже человека. Все было всерьез. Уклад жизни индейцев, переплетенный с жизнью природы, был очень близок и дорог поселенцу холмов.

Но тут же в комнате, рядом с накидкой из перьев – фолианты лучших изданий по биологии, труды по искусству и философии, произведения литературы, ноты, папки писем со всего света и собственные книги писателя едва ли не на всех языках мира. Все это, в том числе и дипломы, почетные подношения, а также высшая из наград ученой Америки – «Медаль Эллиота», прекрасно соседствует с предметами быта индейцев.

Картины в рамках и застекленные акварели изображают только животных. Мы проходили мимо них, узнавая старых знакомых. Вот Лобо с белой волчицей Бланкой, Кролик-бегун, Домино, Мустанг… Сетон-Томпсон хорошо знал природу многих районов земли. Но сердце его не лежало к экзотике. Любимцами были животные средних широт. А ведь это и наши животные. Возможно, поэтому все, что рассказано следопытом-американцем, так дорого и понятно жителям наших просторов.

– У него была переписка с Россией, – говорит Ди и без большого труда находит в папках письмо.

Два пожелтевших листка – оттиск издания Академии наук СССР. Подпись: Флеров К. К., 1929 год. В оттиске – «Жизнь медведей в северном Приуралье».

Дом в Ситон-Виладж ни в коем случае не музей. Специальный музей создан недавно в лагере для бойскаутов (городок Симаррон в ста с лишним милях северней Санта-Фе). Тут же дом остается по-прежнему только жильем. Паломничества сюда нет, оно было бы и обременительным для жильцов. (Вы скажете: но все же известное место… Верно, но, если место не рекламируют, американец туда не едет.)

Есть в большой комнате дома кое-какие приметы нынешних дней – телевизор, замысловатый торшер-светильник, проигрыватель. Но в основном эта гостиная-библиотека осталась такой, какой была при жизни Сетон-Томпсона. Сохранилась скамейка, на которую он подымался за книгами, папка «семейных рисунков», героем которых был сам художник, друзья и члены семьи. В особом месте стоят дневники и папки с рисунками (три тысячи оригиналов тех самых картинок, которые нас пленяют особым расположением на полях книжных листов). Наслаждение – перелистывать один за другим плотные, чуть тронутые желтизною листы со следами подчистки капелек туши, черточками пробы пера и вариантами рисунков. Следопыта Эрнеста Томпсона всегда волновали следы на снегу. С таким же чувством глядишь на бумагу со следами кропотливой работы.

Рабочая комната в доме крошечная. Черный лакированный стол, стопка бумаги, перья и кисти в горшочке с индейским орнаментом, огрызки карандашей – любил писать простым карандашом. (Эта же склонность у Пришвина, изводившего карандаш до размера наперстка.) Работал хозяин этой маленькой кельи утрами, подымаясь с постели до того, как солнце всплывает над холмами.

– Работал отец до последнего дня. В этом кресле и умер…

Есть в доме, кроме гостиной и мастерской, некий алтарь, куда допускались немногие – только друзья и то лишь самые близкие. Ступенек пятнадцать кверху по деревянной лестнице, и вот оно, заветное место Сетон-Томпсона – лесная хижина в доме. Стены из толстых бревен, бревенчатый потолок, грубоватый камин, заменявший костер. Точь-в-точь избушка лесного охотника. На гвоздь в стене можно повесить шапку. Вытянешь ноги с грубого топчана – как раз достанешь огня. Пахнет смолой и старым дымком. Это место для размышлений, воспоминаний, для сердечной беседы с человеком, который тебя понимает, который может вместе с хозяином долго глядеть на огонь без единого слова. В религиозной Америке Сетон-Томпсон вполне обошелся без бога. (Ди сказала об этом помягче – «ни одну религию не признал».) Можно сказать: духовным прибежищем была для него только природа. Для объяснения жизни, ее смысла, конца пути человека он не искал никаких сверхъестественных сил, будь то индейские боги из глины и дерева или христианская вера его матери и отца. В природе он черпал все, чем жив человек: насущный хлеб, поэзию, силу и мудрость. Жил он с сознанием, что является частью природы, и умирал уверенный: «жизнь не была скроена по ошибке».

86 лет – пора подведения итогов. Но он не любил говорить о конце. На деликатный вопрос одного из друзей, коротавшего с ним вечера: «Где схоронить?» – он ответил примерно так же, как Лев Толстой: «Какая разница», но так же, как и Толстой, уточнил: «Оставьте этим холмам…» Волю его исполнили. Урна с прахом стояла в нише постройки. А в 1960 году, в 100-летие со дня рождения Сетон-Томпсона, в деревню съехались почитатели и друзья. Маленький самолет поднялся насколько мог высоко над холмами и оставил в небе легкое облачко. Холмы, встающие друг за другом, – лучший памятник человеку, любившему эти места…

Пять часов в доме… Посещение жилища дорогого тебе человека – неважно, где оно расположено, в селе Михайловском, Константинове, Поленове, Спасском-Лутовинове, Ясной Поляне, городке Веймаре, в Тарусе, в Дунине под Звенигородом или тут, в Ситон-Виладж – всегда убеждает в одном и том же: все творческие ценности создавались из вполне земных впечатлений, питались земными соками, ничего избранного для художника и поэта на Земле нет – один общий котел на всех. Все в конечном итоге решается жаждой жизни, зоркостью глаза, чуткостью уха и сердца. Хрестоматийные силуэты и лакированные картинки частенько отделяют творца от тех, для кого он творил. И потому очень важно увидеть, например, что Лев Толстой спал на обычной кровати, и не какой-то особый светильник горел у него над столом, а обычная керосиновая лампа. Прочитав документальные подробности биографии Пушкина, собранные Вересаевым, открываешь вдруг нового Пушкина и на бронзовый памятник после этого смотришь иначе – в Пушкине больше, чем прежде, чувствуешь Человека, он для тебя стал роднее.

Чувство приближения к Человеку мы испытали и в доме Сетон-Томпсона. Добавилось что-то важное к тому, что хранилось в памяти с детства. Эти холмы. Кострище, не заросшее с той поры, когда старик в одиночестве или с индейцами сиживал вечером у огня. Реденький сад за двором. Трофей на стене, добытый юным охотником в двухнедельном состязании с лосем. Листки бумаги с до ужаса неразборчивым почерком, над которыми он уронил карандаш.

Особенно любопытно было листать семейный альбом. Не помню наших изданий с портретом Сетон-Томпсона. Тут, в доме, впервые мы видели, как он выглядел. Вот молодость, вызов Нью-Йорку – лихо закрученный ус, рукава рубашки закатаны выше локтя, задорно повернута голова, плащ на руке… Вот снимок «нашедшего себя человека» – уверенный взгляд, усы, богатая шевелюра, аккуратно повязанный галстук. Это время, когда Эрнест Сетон-Томпсон уже признан, известен. В эти годы он общается с Марком Твеном и Президентом, его узнают на улицах и рукоплещут на его лекциях… Пять страниц альбома, и мы уже видим человека в очках, поседевшего. Прекрасное лицо умудренного, все повидавшего старца. В эти годы он пишет: «Я достиг на востоке Америки славы и богатства. Но зов Дикого Запада по-прежнему волновал мое сердце». Работа, беседы возле огня, созерцанье холмов – вот его ценности этих лет. И последняя фотография: усы обвисли, пиджак мешковат. Кажется, он недовольно глядит на фотографа – в старости люди не любят сниматься. В этот год он сказал: «Оставьте этим холмам…»

Пока гости ходили по дому, нынешние его жильцы накрыли торжественный стол. Поводов сесть за него более чем достаточно: день рождения хозяйки, первый день пребывания Шерри в семье, ну и гости тоже со счетов не сброшены. Стол – тот же самый, за которым друзей принимал Сетон-Томпсон.

– Он сидел всегда тут… – Ди поставила лишний прибор, пододвинула кресло. И получилось так, что бывший хозяин дома как бы тоже присутствует…

Опустим подробности застольного разговора. Скажем только: хорошо было и гостям и хозяевам. Ребятишки, забыв про еду, листали дареную книжку, крутили пластинку с голосами «московских птиц».

– Читают деда?

Отец и мать засмеялись.

– Нет пророков в своем отечестве. Один еще маловат, другой с ума сходит по баскетболу…

Все вместе вышли к порогу дома. В сухих будяках за домом гремели кузнечики. Солнце медленно остывало и готово было проститься с деревней. На холмах появились глубокие тени.

– Там пролетал самолет?

– Да, как раз над вершиной…

Взрослые помолчали Старший из ребятишек, вежливо извинившись, убежал, держа под мышками два мяча. Джулия, Шерри и Майк играли с собакой.

В сумерках мы попрощались. Так прошел день в деревне знакомого с детства американца.